[злой ниндзя-лилипут] ИЗ-ЗА ЛЕСА ИЗ-ЗА ГОР МЕСИВО КИШКИ ХАРДКОР
Сияй
После того, как мой мир перевернулся вверх ногами, он ещё долго не хотел приходить в своё обычное русло. Сначала мне показалось, что во мне снова что-то резко меняется, но я был не совсем прав. Во мне ничего не изменилось, просто в моём внутреннем упорядоченном хаосе наконец всё стало на свои места. Она стала завершающей частью, последним элементом, заполнившим мою жизнь.
Кажется, подобное люди зовут простым человеческим счастьем.
Мы и в самом деле были отличной парой. Мне хотелось бы думать – лучшей из всех. Глядя на нас, люди говорили, что я наконец остепенился, что я стал взрослым и серьёзным человеком. Бегали слушки. Разные – они доходили до меня и улыбался. Смешно знать столько неправдивой правды о себе, которая возникает лишь от того, что ты был замечен идущий под руку с необыкновенно красивой девушкой в роскошном платье. Со своей необыкновенно красивой девушкой. Только, говоря, что она «моя» люди даже не подозревали, какой смысл вкладывается в это незатейливое слово.
Девушки завидовали ей, я, не смотря на все свои странности, был желанным женихом. Они не понимали, чего я нашёл в этой безэмоциональной ледышке с тремя эмоциями на лице. Дуры. Но в одном они правы – я никому и никогда не покажу, какой восхитительно хрупкой и ломко-болезненной жертвой она становится для меня и какой на удивление пылкой любовницей является. Она – только моя и ни с кем делиться я не намерен.
Она встречает меня ранним вечером дома после работы, одетая в платье горничной. Тихая, но не скромная, с плавными движениями, она успокаивала мой разум, всё-таки нервная у меня работа. Чудесный ужин и приятная беседа. Пожалуй, у меня никогда не было такого приятного собеседника. Я не знаю, умеет ли она читать мои мыли, но она всегда откуда-то точно знает, что мне нужно.
Потом на улице темнеет и я её убиваю. Это почти что ритуал.
Я не повторяюсь в своих пытках – разве что самую малость. Не смотря на то, что я от неё без ума, я жесток. Может быть, даже ещё более чем когда-либо с другими. Со временем моё понятие «нежности» стало воистину странным, я терял границу между ним и жестокостью. Я убивал её очень нежно, я просто задыхался от тех эмоций, что испытывал к ней. Кажется, таких и нет на свете. Наверное тем более странно, что её тело после убийства мало походило на тело человека, настолько изувеченное, что… я не знаю.
Ломая её кости, вспарывая её плоть, вырывая из горла куски вместе с криками я понимал, что готов продать ей не только душу. Меня трясло, как от лихорадки, иногда даже, независимо от меня, из глаз текли слёзы. Слёзы счастья? Когда она лежит на моих руках, изломанная, и тянет к моему лицу руки, пачкая шею и щёки кровью, стучит дрожащими пальцами по стёклам очков, стирает эти слёзы – и улыбается. Самое страшное и самое красивое зрелище на земле.
Иногда мне интересно, о чём же она думает? Я не могу влезть к ней в душу и дело вовсе не в профессиональной этике. Просто нет у неё души. Мысли… какие у неё мысли, раз она даже и не совсем человек? Я не знаю. И, глядя на эту улыбку, я не уверен, что хочу знать.
Эта улыбка меня не злит и не страшит. Она... хм. Наверное, это нельзя ни с чем сравнить, это то особенное, что есть между нами. Ведь никто не может улыбаться сквозь слёзы боли, никто не может улыбаться во время пыток. Только она – для меня.
Хрипя и задыхаясь от повреждённой трахеи, с пятью толстыми иглами в шее, закрывающими приток крови к мозгу, поломанными пальцами слепо шарит по моему лицу, царапая кожу остовом костей – хочет мне что-то сказать. Я и так знаю, что она мне скажет: «мне не страшно. Я не боюсь». А я тихо, почти безумно смеюсь, склоняясь над ней, целую в закоченевшие губы, согреваю почти мёртвое тело своим тёплым дыханием, лихорадкой своей одержимости ею. Конечно, зачем ей меня бояться? Я никогда не сделаю для неё ничего плохого. В конце-концов, я продал ей душу, мысли, может даже разум…
Она умирает, тихо и изящно угасает, как перегоревшая свеча.
Покачиваясь, на нетвёрдых ногах я ухожу из подвала, чтобы придти в себя в то время, пока она будет оживать. Мне требуется час или два, чтобы снова научиться дышать и чтобы моё сердце снова билось мерно, а не скакало в коматозных прыжках, за раз пропуская три-четыре такта.
Я засыпаю, едва мои руки перестают подрагивать от эйфории. Но всегда просыпаюсь в пять утра, минута в минуту, точно в моей голове есть часы. Просыпаюсь сразу и резко, без какой-либо вялости или сонливости, с кристальной ясностью в голове. Поднимаюсь с кресла или кровати, где спал и снова спускаюсь в подвал. Она уже ожила и надо помочь ей собраться по частям. В одиночку это сложно сделать.
Медленно загорался рассвет. Плотно зашторенные окна подсвечивались изнутри лениво потягивающимся солнцем, оно же светило в зарешеченное окошко подвала.
- Рано ты сегодня, - мягко выдыхаю я, улыбаясь. Уже может стоять… ну да, я в этот раз не ломал её ноги, смерть наступила скорее от шока. Но, наверное, это ещё тяжело. Ей надо сесть или лечь.
Она не ответила. Не обернулась, всё так же стояла спиной ко мне, глядя в крохотное окошко, где светило слепящее яркое, тёплое и раннее весеннее солнце. Точно там было что-то важное или интересное.
- Я сияю в твоей тени, - вдруг произносит она. Чисто и ясно, но дрогнувшим, неуловимо сорвавшимся голосом. И снова замолкает, оставляя меня в лёгком оцепенении. Она плачет.
Нахмурившись, я быстро схожу со ступенек и подхожу к ней. Разворачиваю лицом к себе и внимательно изучаю её лицо: слёзы, чертящие дорожки по застывшей на щеках крови, её потёки на шее, дрожащие губы, опрокинутый, стеклянный взгляд. Мне не нравится то, что я вижу. Это почти как ревность. Глупая, необоснованная… но это же ревность, что с неё возьмёшь?
- Ты, кажется, обещала, что будешь плакать только для меня. Но никак не для какого-то солнца.
- Я плачу для тебя, потому что мое солнце - ты, а то, что светит за окном - лишь жалкая пародия.
Вот так. Ну что же, сияй. Роняй слёзы, как бусины света, тихо всхлипывай и свети. Для меня.
Мои губы трогает то ли улыбка, то ли усмешка – настолько же злая, насколько и нежная. Я ловлю её руки, уже зажившие, переплетаю замком свои и её пальцы и притягиваю к себе, осторожно и нежно целуя. Она замирает, как будто бы в недоверии, точно я не поверил её словам, настороженная и напряжённая – но не надолго.
Её тяжёлые от слёз ресницы опускаются, а сама она снова становится собой, мягкой и расслабленной, не скованной и потрясающей. Губы скользят по её губам, по щекам, собирая слёзы, поцелуй долгий и прерывистый, медленный, страстный. Моя рука дрогнула – её кости тихонько хрустят.
Она плачет, сияя. А я восхищаюсь ей.
После того, как мой мир перевернулся вверх ногами, он ещё долго не хотел приходить в своё обычное русло. Сначала мне показалось, что во мне снова что-то резко меняется, но я был не совсем прав. Во мне ничего не изменилось, просто в моём внутреннем упорядоченном хаосе наконец всё стало на свои места. Она стала завершающей частью, последним элементом, заполнившим мою жизнь.Кажется, подобное люди зовут простым человеческим счастьем.
Мы и в самом деле были отличной парой. Мне хотелось бы думать – лучшей из всех. Глядя на нас, люди говорили, что я наконец остепенился, что я стал взрослым и серьёзным человеком. Бегали слушки. Разные – они доходили до меня и улыбался. Смешно знать столько неправдивой правды о себе, которая возникает лишь от того, что ты был замечен идущий под руку с необыкновенно красивой девушкой в роскошном платье. Со своей необыкновенно красивой девушкой. Только, говоря, что она «моя» люди даже не подозревали, какой смысл вкладывается в это незатейливое слово.
Девушки завидовали ей, я, не смотря на все свои странности, был желанным женихом. Они не понимали, чего я нашёл в этой безэмоциональной ледышке с тремя эмоциями на лице. Дуры. Но в одном они правы – я никому и никогда не покажу, какой восхитительно хрупкой и ломко-болезненной жертвой она становится для меня и какой на удивление пылкой любовницей является. Она – только моя и ни с кем делиться я не намерен.
Она встречает меня ранним вечером дома после работы, одетая в платье горничной. Тихая, но не скромная, с плавными движениями, она успокаивала мой разум, всё-таки нервная у меня работа. Чудесный ужин и приятная беседа. Пожалуй, у меня никогда не было такого приятного собеседника. Я не знаю, умеет ли она читать мои мыли, но она всегда откуда-то точно знает, что мне нужно.
Потом на улице темнеет и я её убиваю. Это почти что ритуал.
Я не повторяюсь в своих пытках – разве что самую малость. Не смотря на то, что я от неё без ума, я жесток. Может быть, даже ещё более чем когда-либо с другими. Со временем моё понятие «нежности» стало воистину странным, я терял границу между ним и жестокостью. Я убивал её очень нежно, я просто задыхался от тех эмоций, что испытывал к ней. Кажется, таких и нет на свете. Наверное тем более странно, что её тело после убийства мало походило на тело человека, настолько изувеченное, что… я не знаю.
Ломая её кости, вспарывая её плоть, вырывая из горла куски вместе с криками я понимал, что готов продать ей не только душу. Меня трясло, как от лихорадки, иногда даже, независимо от меня, из глаз текли слёзы. Слёзы счастья? Когда она лежит на моих руках, изломанная, и тянет к моему лицу руки, пачкая шею и щёки кровью, стучит дрожащими пальцами по стёклам очков, стирает эти слёзы – и улыбается. Самое страшное и самое красивое зрелище на земле.
Иногда мне интересно, о чём же она думает? Я не могу влезть к ней в душу и дело вовсе не в профессиональной этике. Просто нет у неё души. Мысли… какие у неё мысли, раз она даже и не совсем человек? Я не знаю. И, глядя на эту улыбку, я не уверен, что хочу знать.
Эта улыбка меня не злит и не страшит. Она... хм. Наверное, это нельзя ни с чем сравнить, это то особенное, что есть между нами. Ведь никто не может улыбаться сквозь слёзы боли, никто не может улыбаться во время пыток. Только она – для меня.
Хрипя и задыхаясь от повреждённой трахеи, с пятью толстыми иглами в шее, закрывающими приток крови к мозгу, поломанными пальцами слепо шарит по моему лицу, царапая кожу остовом костей – хочет мне что-то сказать. Я и так знаю, что она мне скажет: «мне не страшно. Я не боюсь». А я тихо, почти безумно смеюсь, склоняясь над ней, целую в закоченевшие губы, согреваю почти мёртвое тело своим тёплым дыханием, лихорадкой своей одержимости ею. Конечно, зачем ей меня бояться? Я никогда не сделаю для неё ничего плохого. В конце-концов, я продал ей душу, мысли, может даже разум…
Она умирает, тихо и изящно угасает, как перегоревшая свеча.
Покачиваясь, на нетвёрдых ногах я ухожу из подвала, чтобы придти в себя в то время, пока она будет оживать. Мне требуется час или два, чтобы снова научиться дышать и чтобы моё сердце снова билось мерно, а не скакало в коматозных прыжках, за раз пропуская три-четыре такта.
Я засыпаю, едва мои руки перестают подрагивать от эйфории. Но всегда просыпаюсь в пять утра, минута в минуту, точно в моей голове есть часы. Просыпаюсь сразу и резко, без какой-либо вялости или сонливости, с кристальной ясностью в голове. Поднимаюсь с кресла или кровати, где спал и снова спускаюсь в подвал. Она уже ожила и надо помочь ей собраться по частям. В одиночку это сложно сделать.
Медленно загорался рассвет. Плотно зашторенные окна подсвечивались изнутри лениво потягивающимся солнцем, оно же светило в зарешеченное окошко подвала.
- Рано ты сегодня, - мягко выдыхаю я, улыбаясь. Уже может стоять… ну да, я в этот раз не ломал её ноги, смерть наступила скорее от шока. Но, наверное, это ещё тяжело. Ей надо сесть или лечь.
Она не ответила. Не обернулась, всё так же стояла спиной ко мне, глядя в крохотное окошко, где светило слепящее яркое, тёплое и раннее весеннее солнце. Точно там было что-то важное или интересное.
- Я сияю в твоей тени, - вдруг произносит она. Чисто и ясно, но дрогнувшим, неуловимо сорвавшимся голосом. И снова замолкает, оставляя меня в лёгком оцепенении. Она плачет.
Нахмурившись, я быстро схожу со ступенек и подхожу к ней. Разворачиваю лицом к себе и внимательно изучаю её лицо: слёзы, чертящие дорожки по застывшей на щеках крови, её потёки на шее, дрожащие губы, опрокинутый, стеклянный взгляд. Мне не нравится то, что я вижу. Это почти как ревность. Глупая, необоснованная… но это же ревность, что с неё возьмёшь?
- Ты, кажется, обещала, что будешь плакать только для меня. Но никак не для какого-то солнца.
- Я плачу для тебя, потому что мое солнце - ты, а то, что светит за окном - лишь жалкая пародия.
Вот так. Ну что же, сияй. Роняй слёзы, как бусины света, тихо всхлипывай и свети. Для меня.
Мои губы трогает то ли улыбка, то ли усмешка – настолько же злая, насколько и нежная. Я ловлю её руки, уже зажившие, переплетаю замком свои и её пальцы и притягиваю к себе, осторожно и нежно целуя. Она замирает, как будто бы в недоверии, точно я не поверил её словам, настороженная и напряжённая – но не надолго.
Её тяжёлые от слёз ресницы опускаются, а сама она снова становится собой, мягкой и расслабленной, не скованной и потрясающей. Губы скользят по её губам, по щекам, собирая слёзы, поцелуй долгий и прерывистый, медленный, страстный. Моя рука дрогнула – её кости тихонько хрустят.
Она плачет, сияя. А я восхищаюсь ей.